Родился в Риге, латыш. В органах ВЧК-ОГПУ с марта 1921.

С декабря 1929  – пом. нач.  Барнаульского окротдела ОГПУ.

С 15 августа 1931- помощник нач. Томского оперсектора ОГПУ, С 16 апреля 1932  – начальник Томского оперсектора ОГПУ.

В середине января 1934 убыл на должность начальника Омского оперсектора ОГПУ. 

С 28 февраля 1935 –нач. ЭКО УНКВД по Омской обл. Капитан ГБ(1935).

С 8 июня 1937  приступил к обязанностям зам. нач. УРКМ УНКВД Лениградской области по борьбе с хищениями соцсобственности и спекуляцией. Под его руководством велось дело Глухонемых Ленинграда.

Арестован 15 марта 1939. Обвинялся по ст.193-17-б УК РСФСР. Приговорен в ноябре 1940  ВТ Войск НКВД Ленинградского военного округа к ВМН.

Расстрелян 17 апреля 1941.

***********

Дело Я.М. Краузе 

Введение

Актуальность темы исследования. Преступления против человечности не имеют сроков давности. И даже когда из жизни уходят их непосредственные вдохновители и исполнители, память любого общества всегда пытается вынести свой непосредственный вердикт по поводу случившегося. Такая оценка необходима, потому, что она свидетельствует о наличии в нем развитого охранительного инстинкта, с одной стороны, и стремления выявить, осмыслить и искоренить причины, генерирующие общественное неблагополучие, насилие, тиранию, с другой.

Очередная попытка вернуться к событиям второй половины 30-х гг. в советской России, и на их фоне детально проанализировать механизм чудовищной компрометации большевистской идеи социальной справедливости при реализации принципов социалистической законности, вновь предпринимается в настоящем исследовании. Автору показалось удобным через одно, весьма знаковое для конца 30-х - нач. 40-х гг. уголовное дело, по обвинению бывшего руководства одного из отделов Управления РКМ УНКВД Ленинградской области в массовых беззакониях и произволе, вскрыть подлинный механизм властвования коммунистического режима, специфику применения уголовно-процессуального инструментария в интересах его поддержания.

При таком подходе представляется возможность, во-первых, подтвердить или опровергнуть устойчивое утверждение о некоей заданности массовых истребительных «чисток» в истории российского общества, а также о якобы извечном дирижизме этими процессами «сверху» и безропотном заклании масс «снизу».

Во-вторых, через историко-правовую экспертизу, современное расследование 12-ти томного уголовного дела по обвинению бывшего начальника ОБХСС УРКМ УНКВД ЛО Краузе ЯМ. и его помощников, может быть реконструирована сложная и противоречивая картина хозяйственно-экономического обустройства советского общества 30-х гг. вообще и Ленинграда в частности.

 В — третьих, скорее именно это «Дело Краузе Я. М. (1937-1940 гг.)» дает полное представление о лаборатории фабрикации уголовных дел сотрудниками милиции, переквалификации части из них в т.н. «контрреволюционные», антисоветские дела. При этом изучение технологии фальсификации такого рода дел помогает понять всю глубину системного порока НКВД СССР, различных его структур в период сталинизма, а также заметить следы прошлого в повседневной практике современных подразделений российских правоохранительных органов, с целью решительного их пресечения.

Таким образом, предпринятое исследование не ограничивается анатомированием, как принято выражаться сегодня «милицейского беспредела», а в комплексе рассмотреть такое явление как «краузевщина» - разновидность ведомственно-бюрократического властвования на местах, при котором в ход шли самые циничные и бесчеловечные методы разрешения жизнен-новажных проблем населения Ленинграда, неслыханные приемы палачества и фальсификации всей судебно-следственной системы и ее процедуры.

Историография проблемы. Как уже отмечалось выше, «Дело Краузе Я.М.» получило свое развитие во второй половине 30-х гг. и совпало с проведением в стране массовых репрессий. Именно в контексте этих процессов следует искать ответы на то, каким образом произошел отказ органов госбезопасности, милиции, суда и прокуратуры от установленных нормативно-правовых положений в части уголовно-процессуального и уголовно-исполнительного права.

Следует заметить, что практически до конца 50-х гг. в отечественной историографии тема репрессий не звучала вообще, а массовые беззакония органов власти и управления в ходе их проведения не были предметом обсуждений и исследования. Пожалуй впервые признание факта, что политические обвинения и репрессии в конце 30-х гг. были результатом преднамеренной фальсификации, исходящей от высшего руководства страны, произошло в

5

известном докладе Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева XX съезду партии 25 февраля 1956 г. «О культе личности и его последствиях».

В докладе осуждению подвергся, главным образом, сам культ И.Сталина и связанные с ним беззакония, а причины этих явлений тщательному анализу подвержены не были. В то же время ценным было то, что материалы доклада давали довольно полное представление об идеологии и принципах фальсификации самого тезиса о якобы «возрастающем классовом сопротивлении» в ходе социалистического строительства и усилении государственного насилия в результате этого. Не мало места в нем занимало описание конкретных сюжетов личного вмешательства И. Сталина в процедуру расследования разного рода дел, прямых указаний по обвинению арестованных и т.п. Одновременно Н. Хрущев возложил ответственность за репрессии исключительно на И.Сталина и сотрудников НКВД. Отсюда фактически замалчивались вопросы, каким образом репрессии приобрели такой масштаб, почему возникали те или иные политические дела, какова была технология их фабрикации и т.д. Не решенными они остались и в последующих исследованиях.

Только в последние годы было опубликовано множество работ, в той или иной степени затрагивающих проблему массовых репрессий 20-40-х гг., их масштабы, причины и последствия . Следует признать, что их авторы проделали огромный труд не только по восстановлению причинно-следственных связей между большевистским социальным экспериментированием и выбором форм государственного принуждения, но и попытались обнаружить истоки непреодолимого стремления правящего режима к всесильному властвованию. Несмотря на огромный фактический материал в них, исследователи в то же время почти повсеместно избежали тщательного анализа «опредмечивания» этого повседневного насилия, в котором различные фабрикации дел играли едва ли не ключевую роль. Другие исследователи (такие как В. Земсков, А. Дугин) предпочитают опираться на опубликованные, ранее секретные документы, стремясь не подменять установленные ими факты различными идеологическими мифами. В силу определенной «социологической» заданности этих работ, почти совсем не прозвучали вопросы о «лаборатории» палачества, в том числе и лагерного, «опыт» которого, к сожалению, так легко усваивался и в других структурах НКВД.

Во многих работах особый упор был сделан на анализ таких вопросов, какова мера ответственности за организацию репрессий партийно-советского аппарата, карательных органов и общества в целом. Так Р. Конквест прямо говорит о том, что партийные лидеры в центре и регионах (в частности А. Жданов в Ленинграде) являлись инициаторами террора и постоянно побуждали органы НКВД к его активизации и расширению масштабов4. А. Яковлев в своих сочинениях указывает на ответственность тех или иных деятелей из окружения Сталина (А. Жданова, К. Ворошилова, Н. Хрущева, А. Микояна, Г. Маленкова и др.) за участие в репрессиях, за развязывание и проведение террора5. При этом исследователь, однако, обходит вопрос, насколько действия партийных деятелей (как и работников НКВД) были обусловлены их инициативой, а насколько сложившейся системой, действующей уже по своим законам, часто вопреки воле своих создателей.

Несмотря на различные мнения о природе террора 30-40-х гг., этапы его развития довольно хорошо изучены. В то же время, многие аспекты генерации репрессий остаются малоизученными. Одним из них является вопрос о повседневной жизни в условиях репрессий советского общества, отношении рядовых граждан к репрессивной политике и, вообще, мера ответственности общества в целом за события 30-40-х гг. В историографии традиционной стала точка зрения противопоставления общества и государства в сталинскую эпоху. Начало ей положили труды невозвращенцев и эмигрантов (Ф.Раскольникова, И.Солоневича, М.Розанова и др.), в которых ответственность за террор возводилась исключительно на партийно-советские «верхи», действовавшие вопреки воле большинства народа. В крайнем случае, исследователи-эмигранты признавали, что простые обыватели являются «пассивными соучастниками», которые из-за страха, молчанием способствовали преступлениям власти. Подобная точка зрения оставалась преобладающей и в дальнейшем.

В 90-е гг. появился ряд интересных работ, посвященных сопротивлению общества массовому террору в 30-е гг. Их авторы подчеркивают, что в обществе и государственном аппарате существовали значительные силы, находящиеся в оппозиции сталинской системе, и что именно ощущение наличия этой оппозиционности подтолкнуло Сталина к началу «Большого террора». Как писал В. Серж: «С выстрела Николаева началась эра паники и жестокости»8, власти, уверенные в наличии мощной оппозиции, предприняли необходимые, по их мнению, меры по ее уничтожению, спровоцировав активизацию репрессий. Одни авторы (в частности авторы сборника «Они не молчали»)9, связывали эту оппозиционность с существованием в обществе «витающего в воздухе» недовольства социально-экономической политикой режима, другие (как, например О.Хлевнюк) подчеркивали, что наряду со сторонниками «жесткого курса» в партии до 1937 г. существовали довольно влиятельные «умеренные силы», пользующиеся значительной поддержкой в общественных слоях. Однако практически во всех работах, посвященных проблеме общества и террора, обходятся молчанием такие проблемы как «синдром жертвы», «массовое стукачество», одобрение террора социальными низами как средства «наказания зарвавшихся чиновников», роль в причинном комплексе репрессий «нетерпения общества», стремление его разрешить свои проблемы упрощенными, в том числе карательными методами. Так, говоря о тенденциях разоблачительства в обществе 30-х гг., часть исследователей предпочитает отделываться общими фразами о том, что большинство разоблачителей «составляли ущемленные в чем-то подонки общества, мстившие всему миру за свои неудачи, а порой просто психически неполноценные люди»".

Все эти проблемы не получили должного освещения. Например, еще недостаточно полно изучена проблема того, насколько конкретна доля участия в массовых репрессиях различных подразделений госбезопасности, милиции и прокуратуры.

Большинство работ, рассматривающих историю специальных служб советской России (В. Романовская, А. Кокурин. Н. Петров и др.) затрагивают подобные вопросы лишь косвенно, уделяя внимание, главным образом, организационным изменениям в правоохранительной системе СССР в этот период.

В последние годы появились публикации, посвященные, главным образом, деятельности органов госбезопасности в 30-40-е гг. Оценивая их участие в репрессиях, авторы данных исследований делают вывод о вынужденном характере подчинения органов НКВД партийным установкам и заметном изменении их кадрового состава к середине 30-х гг. Так, В. Некрасов, затрагивая в своем биографическом исследовании тему репрессий, вообще отказывается от каких-либо авторских оценок о роли руководителей НКВД в развертывании террора. Приводя различные взгляды и документы, он считает, что «определяющими началами для меня при работе над книгой были документы, правда, а не эмоции и домыслы, как это нередко бывает... Пусть выводы читатель делает сам».

В то же время ряд исследователей, занимавшихся историей органов госбезопасности на региональном уровне, обратились к исследованию того влияния, которое оказывал на деятельность спецслужб образовательный, интеллектуальный и профессиональный уровень их сотрудников. Деятельность Ленинградского УНКВД в этом аспекте рассматривается в трудах Е. Лукина и В. Бережкова15. Эти исследователи одними из первых попытались через биографические данные и служебные характеристики наиболее видных чекистов Ленинграда понять природу массового участия сотрудников госбезопасности в беззакониях 30-40-х гг. и сопротивления части работников системы ВЧК-ОГПУ-НКВД, творимому их коллегами произволу. В результате своего анализа эти исследователи пришли к выводу, что, как отмечает В.Бережков, сотрудники госбезопасности в годы большого террора ощущали себя «винтиками», которые подлежали «замене при любой попытке иметь мнение, отличное от позиции руководства.

В работах, посвященных функционированию НКВД в период массовых репрессий 30-х гг., фактически не затронуты такие вопросы, как технология фабрикации уголовных дел, комплекс причин идеологического, психологического и бытового характера, повлиявших на активное включение большинства аппаратов НКВД в процесс «изобличения врагов народа», попытки властей «реабилитировать» незаконно пострадавших и организация в рамках самой карательной системы преследования фальсификаторов уголовных дел и т.д. Также не проанализирован вопрос, в какой мере репрессии 1936-1938 гг. были следствием партийных установок И. Сталина; а в какой степени эти репрессии стали логичным продолжением основных принципов работы органов ВЧК-ОГПУ и представлений их сотрудников о целях и задачах своей работы, которые сложились еще в первое послереволюционное десятилетие, о содержании которых обстоятельно изложил в своей монографии историк В. Измозик.

В этом отношении интерес представляет монография О. Мозохина, посвященная деятельности экономических отделов ОГПУ в 20-30-е гг.18. Автор убедительно показывает, как объединение в одних руках борьбы с контрреволюционными проявлениями и экономической преступностью привели к началу «политизации» криминальных проявлений в области экономики, развертыванию процесса превращения таких нарушений уголовного законодательства, как хищения, контрабанда, взяточничество в дела об экономической контрреволюции. Однако автор доводит свое исследование только до 1934 г., не рассматривая, как развертывалась деятельность экономических подразделений НКВД и созданной на их основе службы БХСС в органах милиции во второй половине 30-х гг.

Гораздо в меньшей степени, чем участие органов госбезопасности в сталинских репрессиях изучена роль в их развертывании других правоохранительных органов: прокуратуры, милиции и суда.

Исследования деятельности этих органов, появившиеся в советский период практически замалчивали вопрос о воздействии сталинской идеологии и террора 30-х гг. на правоохранительную систему страны. Вообще описание работы этих органов в 30-е гг. давалось исключительно в положительных тонах, без упоминаний о каких-либо недостатках, тем более вызванных идеологическими и политическими причинами.

Следует помнить, что в последние пятнадцать лет положение существенно изменилось. Так, в 90-е гг. появился ряд работ, посвященных анализу положительных и отрицательных сторон в деятельности органов прокуратуры сталинского периода. Например, вопросы ответственности сотрудников прокуратуры за участие в репрессиях затрагивались в сборнике статей по истории прокуратуры, главным образом в работах А. Звягинцева и Ю. Орлова.

В этот период выделяется два подхода к оценке роли прокуратуры в репрессиях 30-х гг. Если одни авторы (В. Кудрявцев, А. Трусов, Ю. Стецев-ский)21 считали, что прокуратура была активным проводником и участником большого террора, другие (уже упомянутые А. Звягинцев и Ю.Орлов, а также В. Бобренев и В. Рязанцев)22 исходили из того, что при рассмотрении политических дел в 1936-1938 гг. работники прокуратуры были фактически лишены возможности вести контроль за соблюдением законности органами госбезопасности и подвергались постоянному давлению со стороны органов НКВД и партийного аппарата.

Наиболее взвешенной позиции, на наш взгляд, придерживается автор фундаментального труда о функционировании прокуратуры и суда в Сталин-скую эпоху П. Соломон . Он проанализировал на богатом архивном материале кадровый состав органов юстиции, нормативно-правовую базу, взаимоотношения их с органами НКВД и партийными инстанциями в этот период. На основе этого анализа исследователь приходит к обоснованному выводу, что утвердившаяся в 30-е гг. идеологическая концепция об обострении классовой борьбы рассматривала уголовные преступления, как одну из форм этой борьбы. Это делало неизбежным ужесточение правоохранительной политики и превращения борьбы с уголовными проявлениями в одну из линий репрессий против классово-враждебных элементов. Тем самым логика ситуации неизбежно вовлекала прокуратуру и другие правоохранительные органы в репрессивную практику, превращая их в одно из орудий сталинских чисток. В то же время П. Соломон подчеркивает, что действия прокуратуры в 1936-1938 гг. были во многом вынужденными, и ее сотрудники не являлись, в отличие от работников системы НКВД, инициаторами нарушений соцза-конности, хотя нередко и «закрывали глаза» на подобные факты.

Несравненно меньше освещено участие в репрессиях 30-х- гг. органов советской милиции. В большинстве работ, опубликованных в 90-е гг., тема репрессий ограничивалась описанием чисток в среде сотрудников милиции, которые значительно ослабили деятельность органов внутренних дел. Такие аспекты, как участие органов милиции в политическом терроре 30-х гг. в них практически не рассматривались. Исключением стал «Исторический очерк» , вышедший к 200-летию МВД России. В главе, посвященной деятельности органов внутренних дел в 1921 - 1941 гг. прослеживается как изменения политического режима в 20-30-е гг. влияли на характер деятельности органов милиции, рассматриваются формы участия ее сотрудников в репрессивных акциях. Однако в силу поставленной задачи (осветить деятельность МВД за двести лет) авторы монографии затрагивают данные проблемы лишь эпизодически.

В последние годы появился ряд работ, посвященных исследованию истории органов внутренних дел в сталинскую эпоху на региональном материале. Так, деятельность ленинградской милиции в 30-е гг. исследуются Е. Потемкиной, Н. Крапивиной . Эти авторы изучают такие проблемы, как кадровое и материальное обеспечение органов рабоче-крестьянской милиции Ленинграда, деятельность их информационных и кадровых подразделений, работы по обеспечению общественного порядка и борьбы с преступностью и т.д. В них в самых общих чертах затрагиваются и вопросы участия органов милиции в репрессивных акциях против населения.

Некоторые аспекты влияния сталинского режима на правоохранительную политику в стране в 20-30-е гг. рассматриваются и в работах других историков. Так, М. Гринберг оценивает, какую роль в репрессиях сыграли изменения в уголовном законодательстве 20-30-х гг., В. Попов анализируя судебную практику 30-40-х гг., подробно останавливается на проблеме, как ужесточение сталинского режима отражалось на практике наказаний, как за политические, так и за уголовные преступления.

Изучению аспектов включения в репрессии различных государственных органов посвящены исследования В. Иванова28. В своих работах В. Иванов создает комплексную картину механизма массовых репрессий на Северо-Западе России, анализирует участие в терроре партийно-советских органов, органов государственной безопасности, милиции, прокуратуры, суда и т.д.

Особое внимание он уделяет исследованию инструментария фабрикации уголовных дел по линии органов государственной безопасности на Северо-Западе РСФСР в упомянутые годы. Четвертая глава его сочинения «Миссия Ордена...» была полностью посвящена этой проблеме. Наблюдения автора позволяют сформировать целостное представление не только о деятельности УГБ УНКВД ЛО в конце 30-х гг. по выполнению указаний центральных и местных властей, но и об участии конкретных сотрудников в фальсификации обвинений, физическом насилии над арестованными, беззаконии и произволе. Затрагиваются в работе и проблемы «бериевской» реабилитации на Северо-Западе РСФСР, показывается ее ведомственный характер. В самых общих чертах упоминается и о «Деле Краузе Я.М.», обращая основное внимание на попытку многих оперативных подразделений ленинградской милиции «идти в ногу с аналогичными структурами госбезопасности». Однако, учитывая значительный объем материала, который исследует автор, проблематика участия в репрессивных акциях оперативных подразделений милиции затрагивается им фрагментально, как один из многих сюжетов.

Таким образом, на сегодняшний день в исторической литературе отсутствуют исследования, посвященные проблеме вовлечения оперативных подразделений милиции (в т.ч. органов БХСС) в развертывание массового террора второй половины 30-х гг., явно недостаточно представлен анализ и оценки данного явления, как на общесоюзном, так и региональном уровне. В частности фактически не изучены причины возникновения и массового распространения в советской милиции 30-х гг. преступной практики фабрикации уголовных дел и придания им чрезвычайного характера (например, перевода уголовных преступлений в разряд контрреволюционных).

Недостаточно изучена, с точки зрения исследователя и другая важная проблема, - какие аспекты общественного развития в 20-30-е годы подтолкнули И. Сталина и его окружение к развертыванию массового террора. Неудачи в формировании «нового человека», сложности в построении социально-экономической основы социалистического общества, хозяйственно-бытовая неустроенность воспринимались властью, на наш взгляд, как следствие сознательного сопротивления и являлись причинами репрессий 30-х гг.

Недостаточно исследованными оказались вопросы повседневной жизни советского общества, и особенно те факторы, которые позволяли простым гражданам выживать в условиях перманентного кризиса и тотального дефицита сталинской эпохи. В советский период объективная картина социального развития и быта в 30-е гг. либо замалчивалась, либо, ответственность за трудности в снабжении, недостатки товаров возлагалась на местную администрацию, а повсеместный дефицит объяснялся «временными сложностями роста».

В 90-е гг. ситуация изменилась. Как отечественные, так и западные историки проявляют серьезный интерес к истории советской повседневности 30-40-х гг. За последние десять лет появился целый ряд работ, посвященных как анализу советской повседневности в целом, так и ее отдельных аспектов: организация снабжения, общественные настроения, девиантные проявления в обществе, сочетание частных и государственных интересов в жизни различных социальных прослоек и т.д..

Важную роль в исследовании сталинской повседневности играет изучение возникновения и развития элементов нелегального рыночного снабжения населения — «черного рынка». По существу становление «черного рынка», во многом определило государственную политику 30-х гг. и линию властей на ужесточение уголовно-правовой политики и расширение полномочий карательных органов, что являлось одним из факторов развертывания террора. В советской историографии «черный рынок» как социально-экономический феномен фактически не рассматривался. В этом плане особое место занимает анализ т.н. «черного рынка», который, как замечает диссертант, явился в 30-е годы одним из факторов развертывания террора. «Черный рынок» в 30-40-е гг. оценивался исключительно с уголовно-правовой точки зрения, а его существование сводилось до понятия спекуляции. В свою очередь, в 30-е гг. спекуляция рассматривалась как один из способов подрыва социально-чуждыми элементами основ социалистической экономики. В более поздний период исследователи, занимавшиеся проблемой спекуляции, вообще избегали анализировать социальные основы данного явления, ограничиваясь лишь его уголовно-правовой характеристикой.

В эти же годы были опубликованы научные труды, в которых анализировались роль и место «черного рынка» в сталинском обществе. Среди западных исследователей, занимающихся данной проблематикой можно выделить Ш. Фицпатрик, которая, прибегая к изучению в основном открытых источников, пришла к выводу о том, что с начала 30-х гг. в сталинском СССР начинает складываться «вторая» (т.е. теневая - С.К.) экономика.

В современной отечественной историографии развитие «черного рынка» и в целом нелегальных экономических институтов в предвоенные годы стало предметом исследования Е. Осокиной. Анализируя систему снабжения в 30-е гг., меры, к которым прибегало население, чтобы «добрать» недодаваемое государственными органами снабжения, она приходит к выводу, что формирование «черного рынка» в сталинскую эпоху стало закономерным итогом утверждения государственно-плановой экономики и ее непременным спутником. Работы Е. Осокиной носят общесоюзный характер и не затрагивают региональных особенностей в тех или иных районах Советской России, в т.ч. и в Ленинграде.

На сегодняшний день единственное исследование, рассматривающее различные аспекты развития «черного рынка» в Ленинграде, принадлежит перу И. Говорова, но автор изучает развитие этого процесса лишь в послевоенный период, фактически не рассматривая ситуацию 30-х гг..

Таким образом, анализ историографии проблемы позволяет сделать вывод о том, что избранная для исследования диссертантом тема разработана недостаточно. По существу вопросы участия органов милиции в «большом терроре 30-х гг.» и социальных причин, способствовавших этому, фактически не изучены. Особенно не разработанными оказались эти проблемы на региональном уровне. В имеющихся публикациях по ним, содержится скорее постановка проблемы или раскрываются частные вопросы. Целостно проблема не изучалась, а потому нуждается в дальнейшей научной разработке.

Объектом исследования является деятельность Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией Управления Рабоче-Крестьянской милиции (ОБХСС УРКМ) УНКВД по Ленинградской области, возглавляемого Краузе Я.М., по выполнению заданий органов государственной безопасности и осуществлению политики массовых репрессий в предвоенные годы.

Предметом исследования автор избрал технологию фабрикации уголовных дел во второй половине 30-х гг., механизм использования органов милиции для развертывания массового террора, его направленность и последствия в Ленинграде и области.

Цель и задачи исследования. Опираясь на широкий круг источников и работы предшественников, автор поставил перед собой цель: на примере функционирования Ленинградского ОБХСС раскрыть характер и особенности вовлечения в массовый террор органов милиции, а также изменения в их деятельности в период развертывания и ослабления массового террора во второй половине 30-х гг.

В соответствии с целью исследования определены следующие задачи:

- проследить процесс организации снабжения населения Ленинграда всем необходимым для повседневной жизни, после отмены карточной системы, его сильные и слабые стороны;

- рассмотреть динамику развития спекуляции, хозяйственной преступности в целом в Ленинграде во второй половине 30-х гг., тенденции складывания в городе «черного рынка», роль, которую он играл в снабжении горожан;

- исследовать комплекс мер, предпринимаемых правоохранительными органами по борьбе с криминализацией хозяйственно-экономической жизни в городе;

- выявить изменения во взглядах руководства страны на проблему преступности и методы ее подавления в обстановке начавшихся массовых политических репрессий конца 30-х гг.;

- проанализировать причины формирования и особенности функционирования органов ОБХСС в 1937-1938 гг., причины превращения их из органов борьбы с экономической преступностью в одну из вспомогательных структур подразделений государственной безопасности, специализировавшихся на политических репрессиях;

- раскрыть методику фальсификации уголовных дел оперативными сотрудниками ОБХСС и превращения их в политические, а также технологию, применяемую ими для фабрикации доказательств;

- реконструировать общую картину поведения жертв массовых репрессий в их взаимоотношениях с карательной системой.

- проанализировать причины и характер изменения репрессивной политики государства в конце 1938- начале 1939 гг., особенности, масштаб и границы, так называемой «бериевской» реабилитации, теоретическое обоснование и практическое воплощение линии на борьбу с нарушениями социалистической законности и чистки органов НКВД в этот период.

Учитывая сложность и неразработанность избранной диссертантом темы, географические рамки исследования ограничиваются Ленинградом,

крупным мегаполисом, в котором действовали закономерности социально-экономического и политического развития, характерные, на наш взгляд, для предвоенной Советской России в целом.

Хронологические рамки исследования. Хотя деятельность первого руководства Ленинградского ОБХСС, ставшая основой для так называемого «Дела Краузе ЯМ.» пришлась на 1937 - 1938 гг., диссертант посчитал необходимым несколько расширить хронологические рамки работы, главным образом, для понимания специфики самого уголовного дела, истоки которого закладывались чуть раньше. Так, нижнюю хронологическую рамку автор определил с конца 1934 г., когда после отмены карточной системы сложились, по его мнению, условия, которые привели к созданию аппаратов ОБХСС и обусловили специфику их деятельности в 1937-1938 гг. Верхняя граница исследования определена 1940 г., так как именно в этом году завершилось расследование деятельности Я. Краузе и его помощников и состоялся судебный процесс над ними.

Методология данного диссертационного исследования основана на принципах научной объективности и историзма. При написании работы использовались общенаучный, проблемно-исторический, историографический, статистический и другие методы.

Источники. Основную источниковую базу исследования составили материалы и документы, находящиеся главным образом в фондах местных архивов: Центрального государственного архива Санкт-Петербурга (ЦГА СПб) и Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД Санкт-Петербурга), Ленинградского областного государственного архива в г. Выборге (ЛОГАВ), Отдела специальных фондов Информационного центра ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области (ОСФ ИЦ ГУВД СПб и ЛО), Службы регистрации и архивных фондов Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области (СРАФ УФСБ по СПб и области).

Кокуев Сергей Борисович